Кирилл Пономарёв — известный в Казани коллекционер старины.
Его антикварная лавка на улице Профсоюзной — это маленькая научно‑реставрационная лаборатория, где восстанавливают предметы минувших столетий, устраняют белые пятна в их «биографии».
Вещи, которые сюда попадают, согреты человеческой жизнью, за каждой из них — история человека, семьи, города и страны.
Недавно мне в руки попал один интересный документ из архива врача Григория Дьяченко. Пожелтевший от времени бланк, на котором стоит штамп «НКВД СССР. Управление Саранского Исправительно‑трудового лагеря в г. Караганде» и дата — 6 сентября 1945 года. На нём отпечатан черновой текст письма, адресованного Председателю Правления Союза Советских Писателей тов. Тихонову Н. С.:
«В Управлении Строительства в качестве техника‑чертёжника производственного отдела работает тов. ЗАБОЛОЦКИЙ Николай Алексеевич, ленинградский поэт. В 1938 году тов. Заболоцкий был осуждён Особым Совещанием НКВД к 5‑летнему сроку заключения в исправительно‑трудовых лагерях по делу Ленинградского УНКВД. За время своего пребывания тов. Заболоцкий проявил себя как добросовестный и исполнительный работник, не имел никаких замечаний и взысканий ни в быту, ни на производстве. Участвовал в общественной жизни и зарекомендовал себя в качестве гражданина безусловно достойного освобождения из‑под стражи и возвращении его в трудовую семью нашего народа… В течение последнего года тов. Заболоцкий, в свободное от занятий время, выполнял большую литературную работу — стихотворный перевод «Слова о полку Игореве», рассчитанный на широкого советского читателя. Партийная и профсоюзная общественность Саранского строительства детально ознакомившись с трудом тов. Заболоцкого, признала, что данное произведение большого художественного мастерства, способствующего популяризации великого памятника древне‑русского патриотизма в широких слоях советского народа».
Удивительно, что сам начальник Управления Саранского ИТЛ майор Кучин и начальник политотдела старший лейтенант Родивилов просят правление Союза писателей восстановить поэта в членстве и оказать ему всемерную помощь в публикации его произведения. Сами же органы в свою очередь начали ходатайствовать о скорейшем освобождении поэта Заболоцкого и переводе его в один из центральных городов страны, где бы у него была возможность «постоянного общения с издательствами и научными учреждениями», а также чтобы он мог «посещать книгохранилище». Согласитесь, благодаря книгам и фильмам мы привыкли к совсем другим образам тюремщиков, но никак не к чутким и душевным людям в погонах, которых бы так обеспокоила судьба поэта!
Получается, что в то время, когда Григорий Дьяченко служил заместителем начальника санитарного отдела Алтайлага и Саранлага НКВД (с 1943 по 1946 год), там же отбывал свой срок уроженец Казани поэт Николай Заболоцкий. И вот как об этом вспоминает автор романа «Мужик, подпоясанный ломом»:
— В марте 1943 года я был откомандирован на Комсомольск‑на‑Амуре в село Михайловское Алтайского края на стройку содового завода и железной дороги от Кулунды до Малинового озера. Суровое время, война, тяжелейшие условия: ни жилья, ни бани, ни столовой. Голая степь, ещё покрытая снегом, да пронизывающий ветер. Вероятно, и Николай Алексеевич Заболоцкий прибыл сюда весной этого года эшелоном для заключённых.
Впервые я услышал о нём летом 1943 года от фельдшера Ершова.
— Где Заболоцкий работает? — спросил я его.
— Зека сняли с общих работ и направили в проектный отдел. Он хороший чертёжник и художник,— пояснил мне Ершов.
— А я знаю его как поэта,— объяснил я.— Кое‑что читал, но это было ещё в студенческие годы.
Фельдшер отметил, что Заболоцкий и сейчас пишет, у него ворох исписанных листов — он занят переводом «Слова о полку Игореве», как‑то поэт пожаловался ему, что работа идёт туго, почти всё приходится делать по памяти, в библиотеке необходимого материала нет.
Через несколько дней ко мне подошёл среднего роста мужчина, по одежде я понял, что это заключённый, и ожидал от него какой‑нибудь жалобы или просьбы по медицинской части. Но моя догадка не подтвердилась.
— Здравствуйте, я — Заболоцкий!
— Очень приятно. Будем знакомы,— последовал мой ответ. И я предложил присесть на привинченный к полу табурет, ибо наш клиент бывает непредсказуем. Разговорились. Он сообщил, что «сидит прочно уже несколько лет», и принялся набивать козью ножку самосадом.
— Вы осторожнее,— предупредил я, заметив, что поэт непредусмотрительно пустил на «ножку» располосованную передовицу с портретом Жданова. Закурили. Сидели некоторое время молча, каждый думая о своём.
— Читал в нашей стенгазете стишок,— наконец нарушил Заболоцкий тишину.— Есть у нас Максим Горький, а теперь появился Саша Сладкий. Остаётся ожидать ещё Кислого…
Хотя эти слова меня и задели, ведь речь шла о моём псевдониме, но я сдержался и спокойно спросил:
— А если говорить конкретно?
— Можно. Вижу в этих стишках начинающего наивного поэта, но с задержкой в развитии… Пафосные интонации, сбивчивый ритм, предсказуемость, скудный запас слов, затасканные рифмы…— выложил все свои аргументы маститый поэт.— Прямо второй Демьян Бедный!
Если бы такое говорил обычный зек, я бы, конечно, обиделся. Да, обычный бы и не сказал такое, а тут столичная знаменитость! К этой критике надо прислушаться!..
— Стихи писать — не топориком тесать,— продолжал Заболоцкий.— Стихи — это не столько рифмы, сколько метафоры. А ещё образы, образы… Стихи — это живописная картина, это кино, музыка — целый симфонический оркестр! А иногда всего лишь одна камышовая дудочка. Вот, слушаешь её, и кажется, что больше уже ничего и не надо. Никакого оркестра… Одна метафора может заменить страницу прозы, а то и целый рассказ. В поэзии самое страшное — это пустой набор слов и притянутые к ним рифмы.
Я его внимательно слушал, и мне показалось, что он обращался не лично ко мне, а к невидимой аудитории. Он размышлял, забыв о собеседнике. Потом Заболоцкий как бы очнулся и спросил у меня, какие поэты мне больше нравятся. Я ответил, что Маяковский, Блок, Исаковский, Жаров, Безыменский, Уткин…
Николай Алексеевич взглянул на меня поверх своих очков‑велосипедов, ладонью разметал табачный дым и с досадой обронил:
— Боже, какое заблуждение!
— У каждого своё мнение,— парировал я.
— Как можно обойтись без Хлебникова? Без него поэзия мертва!
— Но его невозможно читать! — воскликнул я.— Это какие‑то обрубки фраз… Неполноценность!
— Что?! — отшатнулся Заболоцкий и закашлялся.— Ну, значит, мы говорим о разных Велимирах. У вас — он такой, а для меня — поэт, сумевший разглядеть корень русского слова. Мы, обычные люди, видим только ветви, листву, цветы… Слушаем птиц на ветвях этого древнего древа, а он разглядел корешки, крепко вросшие в русскую землю, и показал нам начало начал…
Я заслушался и признался, что, видимо, ещё не до конца открыл для себя Хлебникова. Чтобы переменить тему, спросил:
— Над чем работаете сейчас, Николай Алексеевич?
Он выпустил дым из ноздрей, поправил очки и ответил:
— Серьёзное я дело затеял. Тружусь который год над переводом «Слова о полку Игореве», но нужного материала нет, а мне требуются толковые словари, да и условия затруднительные — постоянно отвлекают! Дёргают меня, от этого из головы мысли выпрыгивают. Потом ищи‑свищи…
— Можно мне познакомиться с работой, хотя бы с отрывком? — робко попросил я.
— Как‑нибудь позже…
Беседа наша оборвалась. Меня вызвали к начальству. Но встречи с поэтом продолжились до глубокой осени 1945 года, хотя и были нерегулярными, так как по роду деятельности мне приходилось часто выезжать из Михайловки. Надо сказать, что, несмотря на все старания наших медиков, в лагере было много больных — особенно пеллагрой и туберкулёзом. Но Николай Алексеевич на здоровье никогда не жаловался. И вообще он производил впечатление физически и нравственно здорового человека. Я его лично прослушивал и осматривал и всё находил в норме, не считая слабых шумов в левом лёгком. Но это самосад!
Как‑то поэт пожаловался, что уж больно жёсткая вода в лагере — волосы встают дыбом. Тогда я поделился с ним своим рецептом: добавлять в наструганное хозяйственное мыло немного елового отвара. Глядя на его послушно лежащую «шапку» волос, я понял, что моим советом он воспользовался.
Порой наши беседы длились допоздна — в чудесном Кулундинском сосновом боре. Мы говорили обо всём, кроме политики: о том, как дождь сбивает последние листья с деревьев, о степях, где ветер пахнет лошадьми, о скворцах, на своих крыльях приносящих весну, даже о светлых коленках женщины говорили. Свою любовь к природе Заболоцкий отразил в поэзии. Особенно он восхищался красотой тутошнего Малинового озера, вода которого, после того, как в июле ссыпалась в волны перезрелая дикая ягода, приобретала волнующий вкусный запах. По преданию, в нём омывал свои душевные раны опальный князь Потёмкин.
Помню, как поэт сказал, что художник даже в пустыне отыщет, чем восхищаться, что же говорить об этом крае, где «живое переливается через край»!
Конечно, больше всего мы говорили о литературе. Он часами мог рассуждать о Хлебникове, Тихонове… как мериле русской поэзии.
Однажды я спросил его: — А как быть с Пушкиным? Он ответил: «Пушкин есть Пушкин, но устарел». Такой ответ меня не удовлетворил, и я стал спорить, но переубедить его мне не удалось. Он аргументировал таким словами: «Я профессионал и точно знаю, а вы… а вы… увы!» Видимо, хотел сказать «дилетант», но так и не произнёс этого слова. Распалившись спором, он давал меткие и обидные характеристики другим поэтам.
— Маяковский,— говорил он,— поэт так себе, просто он шумнее остальных. Сильнее его многие: Хармс, Введенский…
Я не унимался. Интересовался, как он оценивает Блока, Есенина, Пастернака, но восторга от этих имён не последовало. Он только криво ухмыльнулся. Тогда я ещё об одном поэте спросил:
— Думаю, вы хоть о Лермонтове замолвите тёплое слово?
— Что?! — возмутился он.— Да знаете ли вы, что у него порядочных стихов очень мало. Раздули его славу, как и у многих других. У Маяковского, например.
Я был возмущён до предела. Мне казалось, что мэтр надсмехается надо мной. И всё что он говорит, это лишь шутка! Я стал говорить, что сам Белинский считал Лермонтова великим, но Заболоцкий стоял на своём: «Какой же это поэт, если он пишет: «Терек прыгает как львица с косматой гривой на хребте». У львицы гривы нет, это поэту следует знать. Да, это метафора, но какая‑то тяжеловесная, искусственная. Сейчас так пишут графоманы!» Это замечание поэта я припомнил позднее, когда в 1947 году получил бандероль с журналом «Новый мир», где были опубликованы стихи Заболоцкого. Он писал:
Нас ветер бил с Амура и Амгуни,
Трубил нам лось,
и волк нам выл в лицо…
Я был крайне удивлён. Волков в наших местах отродясь не водилось, а вот уссурийские тигры были и медведи в избытке. По этому поводу я написал задиристое письмо в редакцию «Нового мира», но ответа не последовало.
В сентябре 1943 года Николай Заболоцкий, наконец, показывал мне свою рукопись перевода в стихах «Слова о полку Игореве». Это были исписанные отточенным карандашом разрозненные листочки разной формы. Он меня попросил: «Возьмите мой черновик и простым карандашом изложите на полях своё мнение, также все замечания. Вы — первый читатель. Это важно для меня… Пишите коротко. Чётко. Звонко».
— Звонко? — переспросил я.
— Да! Я даже свою фамилию, вернее, одну только букву заменил. Фамилия у писателя тоже должна звучать!
— Но зачем, он же не цирковой актёр?!
Он только хитро улыбнулся в ответ. Тогда я принял его слова за шутку. Но вскоре узнал: действительно, настоящая его фамилия звучит несколько иначе — Заболотский.
В эту встречу Николай Алексеевич курил особенно много. В кабинете дым висел ширмой. Я распахнул окно, хотя уже были ночные заморозки. Он, опять позабыв обо мне, говорил невидимым мне людям:
— Откровенно говоря, мне в поэзии никто не указ. Меня многие таланты знают и ценят, особенно Тихонов. Ещё в детстве, которое прошло под Казанью, мой отец заметил мои робкие поэтические способности, и содействовал развитию таланта…
При очередной встрече я отдал ему листки с моими замечаниями. Николай Алексеевич бегло просмотрел, улыбнулся и сказал: «Моська тем сильна, что…»
Я тоже улыбнулся, но стоял всё же на своём:
— Что за рифма: «мячей — коней»? Мне кажется, перевод стал проще, мельче оригинала. Вы уж извините за мою бестактность… Может быть, обозначить сей вдохновенный труд как пересказ?
Почти две недели после этого разговора мы не общались. Завидев меня издалека, Заболоцкий, опустив глаза, куда‑то сворачивал… Ну, думаю, перегнул я малость палку! И вдруг поздно вечером он сам пришёл. Постучался в кабинет и зашёл с погасшей папиросой в пальцах. Мне казалось, что разговор у нас произойдёт напряжённый, однако я ошибался. Тон задал сам поэт.
— Вот папироса, а спичек нет! — сказал он.— А у вас они, я знаю, имеются. Так и беседа между двумя людьми. У одного есть вопрос, а у второго — ответ…
— Присаживайтесь,— пригласил я и поставил на примус чайник.— А я уж думал, вы в обиде на меня…
Заболоцкий вновь достал листки с переводом и поблагодарил меня за книги, которые я раздобыл для него, а это были перевод «Слова» Жуковского и какая‑то книга без обложки и вступления, в которой речь шла о различных переводах этого древнерусского памятника.
— В прошлый раз был весьма полезный для меня разговор, хотя и сумбурный,— признался он. И прикурил от моей папиросы.
Около часа мы занимались переводом. Потом поэт заговорил о своих стихах, о своей судьбе. И я к месту вспомнил недавнюю историю об одной красивой женщине Кате, которая работала рентгенологом в колонии под Красноярском. Муж у неё тоже по врачебной части. По праздникам в их служебной квартире собиралась весёлая компания. Пели под гитару, слушали пластинки, травили анекдоты, байки разные. Приходил на эти посиделки и замполит со своей женой. И вскоре той показалось, что врачиха строит её мужу глазки. Ну, она написала куда следует донос. Катерину вызывают в органы. Там — допрос. Свидетели, в том числе и её муж, дали показания, что среди гостей она систематически вела антисоветскую агитацию. В результате та же знаменитая статья 58.10, что и у Заболоцкого. На пустом месте — такая трагедия! Потом уже выяснилось, что муж Екатерины был в любовной связи с супругой замполита. Страшненькая она была, надо признать. Похожа на жабу. Он крутил с ней роман, а от жены‑красавицы хотел избавиться. Явно — гипноз!
— Да, это очень правдиво,— начал после моего рассказа взволнованно и откровенно Николай Алексеевич.— Компания. Чарки. Анекдоты… как мне это всё знакомо до боли. Помню студенческие застолья, политические споры, а как же без них? А в кругу писателей? Под градусом чего только не ляпнешь! Я люблю хлёсткие слова и острые характеристики на людей, какие писал Аверченко. Что это за поэт, прозаик, если он держит язык за зубами? Конечно, мы знали о существовании 58‑й статьи, но острые анекдоты сами собой слетали с языка, только приоткроешь рот! Ну вот, нашла коса и меня. Срезала! Письменный стол остался с недописанными стихами! Кто настучал? Не знаю, могу только догадываться. Но, как подсказывает шестое чувство, им окажется совсем не тот, на кого я думал. Помню, как я взорвался у следователя в кабинете, когда он спросил, а не поэт ли Николай Тихонов зачинщик антисоветского заговора среди писателей? Но я твёрдо отмёл от него все подозрения.
Заболоцкий каждый день в лагере трудился над «Словом». Надо отдать должное тюремной администрации, в которой нашлись чуткие товарищи, они создали поэту более‑менее сносные условия для работы, зачислив его в чертёжники в строительное управление. Он имел разрешение уединяться в конторе. А ведь вначале всё было иначе. Вот, что писала многотиражка «Алтайский строитель» 14 июля 1944 года:
«В бригаде Дергача работал поэт Заболоцкий. Работа на этом участке была не из лёгких. Вручную надо было перетаскивать звенья рельсов вместе со шпалами, взявшись за толстые верёвки, с временного пути на основной. В глазах от напряжения двоится, пот течёт на глаза и за воротник. Стоит стойкий запах шпал. Уезжали в колонию на открытых грузовиках, стоя, чтобы больше вместилось народу. Пели песни всю дорогу на ветру, подпевал и Заболоцкий».
Кажется, вскоре поэт был переведён из разряда заключённых в вольнонаёмные. Но я этого не знал. Он мне об этом не говорил, ходил всё в той же одежде, что и зеки, только номер, протравленный на телогрейке хлором, замазал ваксой. Надо сказать, что вольнонаёмные старались отличаться своей одеждой и причёской от заключённых. Им не хотелось иметь с ними ничего общего. Они и держались по‑другому, более развязанно. Но, видимо, Заболоцкому было всё это до лампочки!
Уже полетели первые «белые мухи», когда он тихо, спокойно, но весь сияя изнутри, сообщил: «Ко мне скоро приедет семья. Разрешили!» Я пожал ему руку и разделил радость.
И вот долгожданный День Победы! Хорошо помню банкет, медицинский спирт, разбавленный в трёхлитровых банках, для дам размешали его с вареньем. Домохозяйки напекли пирогов, пирамидками на столе высились американские консервы, им тут же вспарывали «животы», в эмалированном тазу домашние соленья, ещё был лесной «деликатес» — подкопчённая медвежатина, которой снабдил нас один знакомый охотник. Потом был «фейерверк» — стрельба из всех видов табельного оружия. Не обошлось без короткого мордобоя и маленького инцидента — часовой на вышке напился втихую и стал палить из автомата в небо. Видимо, рука его дрогнула, и одна очередь прошла вблизи курящих в беседке. Точнее, пули пробежали, вздымая песок. Заболоцкий был рядом, побледнел, но отшутился: «Война нас и здесь хотела достать!»
На банкете Заболоцкий со своей женой сидел как раз напротив меня. Я им подливал, а он мне грибочки подкладывал. Жена мило улыбалась, но явно люди, сидящие здесь, ей были в диковинку. Тюремщики!
Через несколько месяцев после войны наш Саранлаг прекратил своё существование. В октябре 45‑го у меня состоялась последняя встреча с Заболоцким. Он был приветлив и чем‑то очень доволен.
— Из Москвы от Тихонова пришло письмо,— сообщил он.— Мой вопрос решается в верхах. Фадеев за меня хлопочет.
Я пожелал ему успехов. А он посоветовал мне переключиться со стихов на автобиографическую прозу и описать быт лагерников, вывести типажи… Когда Заболоцкий уже отбыл с семьёй в Москву, я послал ему первую главу, а через месяц получил ответ: «Сырой материал, много описательности. Звонче надо писать!»
Увы, письма поэта ко мне не сохранились, во время переезда чемодан с ними умыкнул привокзальный воришка. Вот, наверное, обрадовался в первой подворотне, всковырнув ножичком замки. А затем выбросил мой бесценный груз! Но вот вариант поэмы «Слово о полку Игореве» чудом уцелел. Он не умещался в чемодан с письмами и книгами, и я его взял в ручную кладь.
Упорное стремление поэта завершить свой труд и сделать его безукоризненным длилось 8 лет! Он начал работу над древнерусским памятником литературы ещё в Ленинграде в 1938 году. Помню, мне признался, что может даже во сне без сучка и задоринки прочесть наизусть любое место из «Слова». Он грезил им и ночью и днём, он жил этим произведением! Потом отпечатанный на машинке экземпляр одной из версий он подарил мне, указав дату работы: «1938–1945 годы Ленинград — Караганда». Но и этот вариант был им вскоре переделан. Понадобился ещё год, чтобы родился окончательный перевод «Слова о полку Игореве», который был опубликован в журнале «Октябрь» в 1946 году.
Записала Оксана СИНЧУГОВА
Из писем заключённого Николая Заболоцкого
5 октября 1938 года
<Ленинград, тюрьма «Кресты»>
Я получил пять лет лагерей. Срок исчисляется со дня ареста.
Работаю на общих работах. Хотя с непривычки и трудно, но всё же норму начал давать. Очки мне нужны от близорукости — 1,75 Д. Пошли, если можно в футляре.
Я работаю чертёжником и мне положено премиальное вознаграждение 30 рублей в месяц. Это вполне достаточная по нашему положению сумма — её хватит на сахар, чай, махорку.
Почти всё время работаю в конторе, черчу… Здесь в глухой тайге, даже такой городок, как Уржум, кажется очень культурным местом.
Пока извещения о пересмотре дела ещё нет, но я уверен, что оно будет…
Нужны из продуктов сало, сахар, лук, чеснок. Нуждаюсь в витамине С. Из одежды — портянки, носки, рукавицы, носовые платки. Ты спрашиваешь — курю ли я — да, курю,— махорку.
Послал ещё одно заявление Верховному Прокурору… Говорят, теперь пересматривают многие дела.
Чувствую себя хорошо, так как верю в скорое свое оправдание. На днях мы проводили на свободу одного из своих товарищей.
Довольно регулярно читаем газеты. Это нам разрешено.
Если нет денег — продай мои книги, в первую очередь — Брокгауза и Ефрона — Шекспир, Байрон, Шиллер и прочее. Костюмы мои тоже можно продать. Не в них счастье.
Всю зиму живёт с нами в бараке маленький бурундук — нечто вроде белочки — полосатый, маленький. Слушаем радио, и оно всё время говорит сердцу о другом мире — свободном и далёком!
Вчера я был очень удивлён. Как всегда, склонившись над столом, я работал. В другом конце барака говорило радио. Транслировалась Москва. Вдруг слышу — артист читает, что‑то знакомое. Со второй строчки узнаю — мой перевод Руставели!
Представляю себе, как ты замоталась и измучилась, родная моя. Как хочется тихо, молча посидеть рядом с тобой, ничего не говорить, так, чтобы понемногу отходили и успокаивались наши души.
Мечтаю о вас теперь, как когда‑то мечтал о будущих поэмах и стихах. Почти каждую ночь вижу во сне детей. Во сне всегда вижу себя свободным, и это даёт счастье. Счастье во сне!
Самая страшная острота этого несчастья прошла; осталось тяжёлое утомление души, насквозь изболевшей.
Я всегда твёрдо верил, в то, что мой приговор будет отменён и я буду реабилитирован.
Очень дождливая погода перемежается туманными тёплыми днями; тайга цветёт, а настоящего лета нет и нет… Зарабатываю я 45 рублей в месяц, но покупать почти нечего.
Мой душевный инструмент поэта грубеет без дела, восприятие вещей меркнет, но внутренне я чувствую себя целостным человеком, который ещё мог бы жить и работать.
Что мне нужно? Штаны. Какие‑нибудь старые, что ли, только чтобы были прочные и потеплее. Пропадаю без табаку и достать его негде. Впрочем, это всё ерунда.
Зато работаю теперь в настоящем большом каменном здании. Я так отвык за эти годы от настоящих домов, всё бараки, бараки…
Видишь ли: невозможно оправдаться, не зная конкретно, в чём тебя обвиняют.
Любопытный всё же здесь край…
31‑го пришёл с работы, пью свою кружку чая — слышу: по радио из Москвы поздравляют с Новым годом. Слышатся тосты и звон новогодних бокалов… Как будто где‑то на Луне!
9 января 1941 года
<Комсомольск‑на‑Амуре>
Сыну Никите.
Вот тебе уже 9 лет. И это уже совсем не тот Никитка — маленький, которого я оставил в Ленинграде около 3‑х лет назад. Придётся нам с тобой снова знакомиться, сынок.
А с Наташенькой мы будем играть в лошадки. Она ещё не очень большая, и ей будет удобно сидеть у меня на спине. Из меня получится недурная лошадка!
19 марта 1943 года
На днях, очевидно, уезжаю отсюда на Алтай.
Телеграмма 4 июля 1943 года
Здоров. Вышлите костюмы, немного белья. Здесь установилась настоящая русская зима. Она мягче и солнечнее, чем в Комсомольске, много снега…
Милая Катя, вчера я написал заявление о пересмотре моего дела…
Несмотря на физическую работу я теперь довольно много думаю, наблюдаю природу, и это доставляет мне величайшее наслаждение. Чем старше становлюсь, тем ближе мне делается природа. Режим смягчился, ходили без конвоя. Сплю на воздухе, спасаясь от клопов.
29 августа 1944 <Михайловское>
Милая моя Катя! Уже 10 дней прошло после моего освобождения, и я только теперь могу написать тебе письмо. По постановлению Особого Совещания в Москве я был освобождён 18 августа с оставлением здесь в качестве вольнонаёмного до конца войны.
Я — так называемый «директивник», то есть освобождённый по директиве… Это не совсем полное освобождение, так как я не пользуюсь всеми правами гражданства.
Любящий вас Коля.
Ромашковые вёрсты Николая Заболоцкого
Журнал «Казань», № 6, 2014
Это имя вошло в классическую русскую поэзию ХХ века и знакомо даже школьникам.
Может, настала пора включать его как уроженца Казани и в татарстанские энциклопедии?
О любимые сердцем обманы,
Заблужденья младенческих лет!
В день, когда зеленеют поляны,
Мне от вас избавления нет.
Так написал Николай Заболоцкий в один из пронизанных небесной синевой и солнцем весенних дней 1948 года. Наступившая любимая им пора была сорок пятой в его жизни, отсчёт которой он вёл с Казани.
Николай родился 24 апреля (7 мая по новому стилю) 1903 года под Казанью на ферме, где отец служил агрономом. Поэт гордился, что его отец Алексей Агафонович Заболотский (фамилия была изменена им в 1925 году со вступлением на литературный путь) много сделал для развития земской агрономической службы.
Будущий агроном оказался в Казани летом 1879 года, приехав сюда пятнадцатилетним подростком из Уржумского уезда Вятской губернии для поступления в земледельческое училище. Оно находилось в девяти верстах от города на возвышенной местности возле озера Дальний Кабан. Алексей приёмное испытание выдержал успешно и стал полноправным учащимся одного из лучших земледельческих училищ России. Как сын воина, прослужившего на царской службе и отмеченного чином унтер-офицера и воинскими наградами, он был освобождён от платы за учёбу и поставлен на казённый кошт.
В штат учебного заведения входили тридцать сотрудников, треть из них — учителя, не считая директора и инспектора. Обязательной в училище была форменная одежда. Полагалось носить сюртук из тонкого чёрного сукна с бархатным зелёным воротником и двумя рядами, по шесть штук в каждом, золочёных пуговиц с изображением герба Казани. Едва справив себе эту форму, Алексей поспешил сняться в ней в известной в Казани фотографии М. А. Вяткина на Проломной улице. И вскоре фотокарточка была отправлена с дарственной надписью старшей сестрёнке: «Драгоценнейшей моей сестрице Елизавете Агафоновне Заболотской от брата вашего Алексея Агаф. Заболотского».
Уржумский подросток чувствовал себя здесь словно в раю — всё утопало в зелени, кругом цветники, ухоженные газоны, широкая центральная аллея, обсаженная сиренью и липами. Не зря местная интеллигенция прозвала эти места Данией под Казанью. Посреди обширной территории выделялось красивое каменное двухэтажное здание училища. На его первом этаже размещались классы, кабинеты и огромный паркетный зал. В полуподвальном помещении были расположены шинельная и столовая.
При училище имелись больница, почтовая станция, конюшни, хлева, сыроварня, теплицы, мастерские, водокачка, пасека и большой фруктовый сад. К нему примыкала сельскохозяйственная ферма, граничившая с берёзовой рощей — любимым местом гуляний и пикников казанских дачников.
Алексей Заболотский учился жадно, с упоением. Всё для него здесь было важно, даже игра на балалайке или гитаре.
По случаю окончания училища он вновь запечатлелся в русской фотографии А. В. Никитского на Проломной улице, и новый свой портрет в форменном мундирчике с фуражкой на голове вновь подарил сестре Елизавете, работавшей земской учительницей в родном уезде.
Но тут началась война, и учёного-управителя Заболотского призвали на военную службу. После неё он стал работать по специальности в частных имениях и экономиях, пока не утвердился на показательной сельскохозяйственной ферме Казанского губернского земства. Она располагалась в пяти верстах от Казани за Кизической подмонастырской слободой и слободским кладбищем. Рядом с ними по правому берегу Казанки, за заливными лугами, принадлежавшими некогда царской казне, находились пригородные деревни и слободы Бишбалта, Ягодная Поляна, Гривка, Козья, Ново-Ивановская и Ново-Савиновская стройки, населённые в основном бобылями, то есть крестьянами, вынужденными кормиться наёмным трудом.
Кизическая слобода получила своё название от Введенского мужского монастыря, основанного на правобережье реки Казанки на бывших черемисских землях по настоянию Патриарха Московского и всея Руси Адриана в 1687 году в память о девяти мучениках, пострадавших за христианскую веру в малоазийском городе Кизике. Патриарх подарил новому монастырю на вечное хранение древнюю икону, инкрустированную частицами мощей этих святых мучеников. В честь главной святыни монастырь нарекли Кизическим, а всю прилегающую местность стали называть Кизической слободкой, в просторечье Хижицами.
На монастырском кладбище хоронили самых известных горожан — губернаторов, городских глав, именитых купцов и учёных. Тут нашёл последнее успокоение скончавшийся 30 декабря 1798 года тайный советник князь Семён Михайлович Баратаев из рода грузинских царей, в течение восьми лет состоявший Казанским генерал-губернатором и правителем Казанского наместничества. На этом же кладбище были похоронены дед писателя Льва Николаевича Толстого Илья Андреевич, казанский губернатор 1815–20 годов, поэт Гавриил Петрович Каменев, первый директор императорского Казанского университета Илья Фёдорович Яковкин, попечитель Казанского учебного округа Николай Михайлович Мусин-Пушкин. Здесь находились семейные захоронения купцов Дрябловых, Котеловых, Хворовых, Мергасовых, Вениаминовых-Башариных, Каменевых…
В конце 1880‑х годов к соседствующим Козьей слободе и Кизической слободке была проложена дамба, названная Кизической. С прокладкой конно-железной дороги, а затем трамвайных путей слобода и слободка вошли в черту города. К началу XX века Козья слобода состояла из трёх улиц и нескольких переулков, застроенных одноэтажными деревянными домами. Центральная улица одновременно приходилась частью старого Царёвококшайского тракта, ведущего к Седмиозёрскому и Раифскому монастырям, основанным, как и Кизический, на некогда населённых марийцами землях.
Монастырская земля Кизического монастыря аккурат упиралась в полевые и луговые угодья, арендованные губернским земством у удельного ведомства для своей сельскохозяйственной фермы. Далее располагались наделы бывших удельных крестьян деревни Караваевой и села Борисоглебского.
За Кизическим монастырём начинались угодья сельскохозяйственной фермы. Она занималась полеводством, огородничеством, садоводством, луговодством, а также пчеловодством, птицеводством, молочным и племенным скотоводством. Все сельскохозяйственные работы здесь стремились вести по передовой технологии, новой земледельческой техникой и орудиями. На ферме добивались хороших урожаев ржи, овса, гречихи, семенного клевера. Выращенные овощи, а также молоко, сливочное масло, сметану, сыр и мёд поставляли в земские учреждения Казани и городские рынки.
В самом начале лета 1902 года на ферму к одному из служащих приехала молодая учительница из Вятской губернии Лидия Андреевна Дьяконова. Она приходилась дочерью уволенному со службы мелкому чиновнику Уржумской почтовой конторы Андрею Ивановичу Дьяконову.
На ферме и познакомилась скромная двадцатитрёхлетняя девушка с большими серыми глазами и тёмно-русыми косами с тридцативосьмилетним Алексеем Заболотским, ставшим к тому времени управляющим фермой. Он был высок, виден собою, с красивой чёрной шевелюрой и светло-рыжей бородой на два клина, ходил в поддёвке и русских сапогах. Алексей Агафонович заприметил её среди молодых сельских учителей, приехавших на курсы при ферме для пополнения запаса своих агрономических знаний. После занятий они нередко собирались вместе, устраивали вечеринки с пением песен и романсов. Трудно сказать, что подтолкнуло Алексея Агафоновича и Лидию Андреевну, двух разных по возрасту, характеру и воспитанию людей, друг к другу. Но когда Заболотский зашёл к своему служащему Дьяконову просить руки его сестрицы Лидии, согласие было получено. Как брат, Михаил Андреевич понимал, что лучшего при её положении ждать не приходится.
Свадьбу решили не откладывать, и вскоре новобрачные обвенчались. Косы невесте перед тем, как идти ей в церковь, заплела сестра Ольга.
После венчания новобрачные направились на наряженных лошадях в казённую квартиру Алексея Агафоновича. И началась для Лидии Андреевны новая жизнь.
Первое время Заболотские жили дружно. Алексей Агафонович называл свою супругу Лидой, Лидочкой, а она его из уважения — только по имени и отчеству. После едва минувшей за Пасхой недели святых жён мироносиц, отмечаемой молодожёнами в честь известных в Священной истории женщин, служивших Спасителю при его земной жизни чистыми, любящими и преданными сердцами, у них родился первенец, сын. Случилось это на Егорьевской неделе, в четверг, в самое начало на ферме главного сева овса. Весна в тот год выдалась ранняя, и управляющий распорядился ещё с середины месяца провести на полях вспашку под яровые культуры, через неделю наступила посевная. По житейскому опыту Алексей Агафонович знал, что может произойти похолодание, потому торопил занятых на севе работников. И своего новорождённого сына он уже на следующий день повёз вместе с Лидией Андреевной крестить в Варваринскую церковь, к приходу которой был приписан ещё со времён воинской службы. Спешка его объяснялась и народным поверьем, что у некрещёных детей нет подлинной души, а только «пара», как у животных.
Варваринская церковь находилась на другом конце города, его северо-восточной окраине. В 1779–1780 годах её возвели на месте загородного дома казанского вице-губернатора Кудрявцева в честь святой великомученицы Варвары для нужд расположенного неподалёку Арского кладбища. Освятил храм известный обличитель самозванца Пугачёва казанский митрополит Вениамин. Подвергшаяся в 1901 году перестройке по проекту епархиального архитектора Малиновского и отделанная в псевдорусском стиле церковь внешне своей архитектурой напоминала образ библейского ковчега, твёрдо и верно прокладывающего свой курс к спасению сквозь бушующие волны житейского моря.
Заболотским предстояло выбрать имя младенцу. Его обычно нарекали в церкви по названию святого, память которого чтилась ею в день крещения. По православному календарю намечался Никола вешний, весенний день памяти святителя Николая, необычайно популярного в народе. Едва ли не половина русских храмов посвящалась ему. Икона Николая Чудотворца считалась заступницей и покровительницей русского народа. Именно она сопровождала уржумское ополчение в походе вместе с Агафоном Яковлевичем Заболотским в 1856 году на помощь Севастополю. Имя Николай переводилось с греческого языка как «побеждающий народ». Ещё одной причиной выбора Заболотским этого имени для своего сына было то, что через две недели отмечался день рождения самого царя Николая II, о котором постоянно напоминала часовня на пруду Кизического монастыря, установленная по случаю его счастливого избавления от покушения в 1891 году в Японии. К тому же в 1903 году Россия отмечала 290‑летие царствования Дома Романовых.
Священник Варваринской церкви троекратно осенил крестным знамением младенца Заболотских, наречённого им Николаем, помолился Господу и троекратно погрузил ребёнка в освящённую воду.
В метрике Варваринской церкви за 1903 год под номером двадцать восемь появилась надпись: «Вятской губернии города Уржума мещанин Алексей Агафонович Заболотский и его законная жена Лидия Андреевна, оба православного вероисповедования, сын их Николай рождён апреля двадцать четвёртого, крещён двадцать пятого».
Так днём ангела для первого сына супругов Заболотских стало 9 мая, несущее имя святителя Николая, архиепископа Мир Ликийских. Они не знали тогда, что год его рождения войдёт в историю человечества как начало покорения воздушного пространства, когда впервые поднялись в небо на биплане авиаторы братья Орвил и Уилбур Райт.
Служебные дела Заболотского шли вполне благополучно. К ежегодному жалованью в 733 рубля он регулярно получал «наградные». Губернский агроном ставил в управе вопрос об увеличении жалованья управляющему фермой до тысячи рублей в год. В высокие дела мира сего Алексей Агафонович предпочитал не вмешиваться и жил интересами своей непосредственной работы. В 1905 году его стараниями открылись при ферме метеорологическая станция и пчеловодческие курсы, на которых он сам стал вести занятия. Вот тогда судьба свела Заболотского с руководителем таких же курсов в Каймарской волости Казанского уездного земства Владимиром Алексеевичем Хлебниковым, проработавшим с 1898 года управляющим первым Казанским удельным имением, гласным губернского земского собрания. Это был отец будущего поэта Велимира Хлебникова.
Супружеская жизнь Заболотских не была лёгкой. Алексей Агафонович, выросший в семье с домостроевским укладом, старался теперь и сам придерживаться таких же порядков. Он был умеренно религиозен, любил во всём порядок и семью стремился держать в строгости. Это задевало Лидию Андреевну, натуру прямолинейную и восторженную, любившую стихи и сочувствовавшую революционным идеям. Несходство характеров и взглядов на жизнь нередко приводило к семейным размолвкам и ссорам. И когда муж повышал на неё голос, требуя порядка, ей, бесприданнице, казалось, что тот укоряет её за бедность. Она жаловалась родным на свою нелёгкую судьбу. Настоящую радость доставлял лишь подраставший сын Коленька с его милой наружностью, белокурыми, немного вьющимися волосами, белой кожей с румянцем и пухленьким тельцем, распространявший вокруг себя искреннюю любовь.
Между тем их семейство увеличивалось: родилась дочь, получившая при крещении в Варваринской церкви имя Вера, а два года спустя появилась на свет ещё одна девочка. При крещении в церкви пригородного села Сухая Река её назвали Марией. Это произошло накануне дня почитания Казанской иконы пресвятой Богородицы, отмечаемой в память о явлении этой великой святыни в 1579 году в Казани девочке Матрёне Онучиной.
В большие церковные праздники супруги Заболотские старались непременно посетить Кизический монастырь, полюбившийся им как место отдохновения от мирских забот и очищения души. Его окружали сосновый бор и берёзовая роща, озеро и пруд с посадками липы на берегу. Эта местность превратилась в желанный маршрут прогулок Лидии Андреевны с подраставшими детьми. Увиденные здесь Колей берёзы будут сопровождать его потом всю жизнь. Какими‑то невидимыми нитями они окажутся связанными для него с личной и литературной судьбой.
В этой роще берёзовой,
Вдалеке от страданий и бед,
Где колеблется розовый
Немигающий утренний свет,
Где прозрачной лавиною
Льются листья с высоких ветвей,—
Спой мне, иволга, песню пустынную,
Песню жизни моей.
В зелени деревьев, кустарников и цветников утопал и деревянный двухэтажный дом, на первом этаже которого располагалась квартира Заболотских. А второй этаж был отдан под классы для занятий со слушателями курсов при ферме. Из окон квартиры Коля наблюдал за переменами погоды, даже за пугающей молниями и громом грозой. Став поэтом, он посвятит ей несколько своих стихотворений, а в одном из них — «Грозе» — признается:
Я люблю этот сумрак восторга,
Эту краткую ночь вдохновенья,
Человеческий шорох травы,
Вещий холод на тёмной руке,
Эту молнию мысли
и медлительное появленье
Первых дальних громов —
Первых слов на родном языке.
Для его мамы Лидии Андреевны сделалось правилом на прогулки с детьми по ферме и окрестностям Кизического монастыря брать с собой книги для чтения, чаще всего народные и литературные сказки. Как у бывшей учительницы, у неё возникло желание, чтобы её малыши как можно быстрее научились читать, а затем пристрастились к чтению. Таких же взглядов придерживался и Алексей Агафонович, обладавший врождённым крестьянским уважением к науке и книгам. В его кабинете появился массивный книжный шкаф с литературой по агрономии и пчеловодству. Он всерьёз принялся за устройство домашней библиотеки. Помочь ему в этом предложил сосед по дому преподаватель Михаил Павлович Давыдов, имевший большое собрание разнообразной литературы и часть книг из него подаривший ученической библиотеке. Заболотскому была подарена написанная им самим брошюра «Беседы по земледелию», изданная в Казани в 1903 году. Не без его влияния молодожёны Заболотские подписались на издававшийся в Петербурге иллюстрированный журнал для семейного чтения «Нива», выпускавший в качестве бесплатного приложения серийные книжки «Универсальной библиотеки». Многие из них после старательного переплетения заняли достойное место в книжном шкафу Заболотского. Лидия Андреевна с удовольствием помогала пополнять библиотеку мужа.
Многое важное в жизни отца было связано, как замечал подраставший сын Коля, со словом «Казань». Из Казани к Алексею Агафоновичу приезжали земские чиновники. Когда туча приходила с громом и молнией, то Коле казалось, что она как раз из Казани и явилась.
Ему не терпелось увидеть Казань. По словам отца выходило, что это огромный город, и «Казан» по‑татарски означает «котёл». Наконец, в одну из поездок по делам в Казань Алексей Агафонович взял с собой подрастающего Колю, чтобы сфотографироваться. Он выбрал для этого самое модное в городе центральное фотографическое ателье Соломона Семёновича Фельзера на Воскресенской улице.
Царёвококшайский тракт и Кизическая земская дамба, ведущие в Казань, были полны извозчиков. Мелькали резвые лихачи и тяжёлые кареты, шли, поскрипывая, пахнущие дёгтем обозы с хлебом, пенькой и шерстью. С длинной дамбы открывался обширный вид на город. Справа открывался взору памятник в форме усечённой пирамиды с крестом наверху, сооружённый над прахом русских воинов, павших при осаде и взятии Казани в 1552 году. За памятником в синей дымке вдали проступали очертания монастыря на Зилантовой горе, получившей такое название, по татарским преданиям, из‑за обитавшего здесь джилана, то есть змея-дракона.
— Вот он, кремль‑то! — молвил Алексей Агафонович, ткнув кнутовищем вверх.
Коля вскинул голову, и на холме правого берега Казанки увидел белокаменный Казанский кремль. Левее его стен и башен, на возвышенности, тянулись большие каменные дома, вытягивались вверх сверкавшие золотом церковные купола. Он уже знал от отца, что река Казанка впадает в Волгу. Внизу от кремля, ближе к Волге, жались друг к другу мелкие деревянные дома, а ещё дальше различались Татарские слободы с узкими башенками минаретов.
За дамбой начинался город. От кремлёвского холма брала начало главная улица города Воскресенская, получившая такое название от располагавшейся на ней церкви. Тарантас подпрыгивал по булыжной дороге. Дома по улице пошли белые, двухэтажные, под зелёными и красными крышами. Там и сям пестрели вывески административных зданий, дорогих ресторанов, гостиниц и магазинов. Всю правую часть первого квартала улицы у кремля занимало двухэтажное здание Гостиного двора, второго квартала — длинное двухэтажное здание духовной семинарии. За ней возвышалось величественное здание Петропавловского собора, одного из самых красивых сооружений в городе, возведённого в честь пребывания в Казани императора Петра I в 1722 году. При нём казанская земля была превращена в Казанскую губернию. Завершал Воскресенскую улицу ансамбль зданий императорского Казанского университета.
Фотография Фельзера находилась в самом центре Воскресенской улицы, в Чернояровском пассаже. Павильон для съёмок располагался на втором этаже. В центре его стоял громоздкий фотоаппарат на деревянном штативе. Подчёркнуто любезный фотограф предложил Алексею Агафоновичу сфотографировать мальчика у деревянной скамейки с разбросанными на ней листочками бумаг. Не снимая новеньких хромовых сапог с ног Коленьки, он усадил его на специальную деревянную подставку, помог положить левую ногу на правую, дал в левую руку незамысловатый предмет, отошёл к массивному фотоаппрарату и попросил застыть на минуту. А потом они условились с Алексеем Агафоновичем, к какому сроку прийти за фотокарточкой.
Спустя годы снимок будет передан отцом повзрослевшему сыну, а запечатлённая на нём обувь попадёт в его стихотворение для детей «Хорошие сапоги», вышедшее в 1928 году в Ленинграде отдельной книжечкой.
От фотографии Фельзера было рукой подать до здания губернской земской управы. Оно находилось на соседней Черноозёрской правой улице, выходящей к Державинскому саду с бронзовым памятником великому поэту и государственному деятелю, земляку казанцев. Казанское губернское земство по праву считалось одним из крупнейших и деятельных в России. Оно активно участвовало в развитии народного образования в крае, заботилось о повышении квалификации земских учителей и врачей, организовывало всевозможные курсы и школы для земских работников и крестьян.
Перед губернским земским собранием Заболотский держал ежегодный отчёт о деятельности управляемой им фермы и работе школы при ней. В составленном им отчёте за 1908 год ему, как всегда, было что сказать. Но новому губернскому агроному Юргенсу, кому по должности подчинялся Алексей Агафонович, полученная за отчётный год фермой прибыль показалась незначительной. У него сложилось мнение о нецелесообразности земских затрат на ферму из‑за плохой почвы арендуемой для неё земли, и он склонялся к мысли о её переносе на другое место. Заболотский не разделял этих взглядов, обратился за поддержкой в губернскую земскую управу. Но оттуда 15 февраля 1909 года последовало распоряжение о его отстранении от должности и определении страховым агентом по четвёртому участку Мамадышского уезда.
Алексей Агафонович глубоко переживал случившееся. Тем тяжелее это было для семьи, увеличившейся в день его именин 17 марта вторым сыном, Алексеем.
После крещения Алёши в церкви села Караваево и празднования тридцатилетия Лидии Андреевны Заболотские переехали в незнакомое фабричное село Кукмор Мамадышского уезда.
Село возникло в конце XVII столетия с открытием здесь медеплавильного завода купцом Сергеем Еремеевичем Износковым. Такое название оно получило от располагавшегося некогда ниже по течению реки Нурминка большого марийского поселения. После переселения его жителей в другие места их земли отошли ясачным татарам деревни Таишевой Арской дороги. Предприятие просуществовало недолго, закрылось из‑за скудности местных залежей медных руд. Но разросшееся село постепенно превратилось в центр кустарных промыслов всей Казанской губернии. В 1860–70‑е годы крестьяне Комаровы открыли здесь одну из первых валяльных фабрик, построив для неё кирпичный дом, украшенный резьбой. Одновременно появились валяльная фабрика братьев Родионовых, канатно-верёвочное предприятие Володиных.
В Кукморе обосновались хорошие столяры, маляры, кузнецы, бондари, портные, колесники. Сразу несколько мастеров мастерили из меди кумганы, подносы, рукомойки, тазы, дверные ручки и даже самовары. Здесь делались знаменитые на всю Россию белые узорчатые валенки с красными ягодками из цветного сукна на голенищах, поярковые сапоги с мушками.
Алексей Агафонович занимался здесь страхованием крестьянских и земских строений, составлял окладные листы страхового сбора по селениям и именные списки плательщиков, участвовал в разработке противопожарных мер. В участок Заболотского входили не только русские, но и марийские, удмуртские и татарские поселения.
Заболотскому было назначено годовое жалованье в семьсот рублей, полагалось ещё четыреста рублей разъездных и сто рублей канцелярских. Но он не переставал тосковать по прежней любимой работе и не хотел мириться с её потерей. Через год выяснилось, что Заболотский был прав в своём споре с Юргенсом относительно непродуманных нововведений на ферме, и всё вернулось там на круги своя. Но его возвращение туда уже не представлялось возможным. Понимая это, Алексей Агафонович просил себе в губернской и ближайших уездных земских управах другую работу по специальности, но безуспешно. Тогда он решился обратиться с такой просьбой в уездную земскую управу соседнего с Мамадышским Уржумского уезда Вятской губернии. С её новым председателем А. С. Депрейсом они знали друг друга по земским делам в Казани. Ответ от него не заставил долго ждать: Заболотскому предлагалось место участкового агронома в сёлах Лаж или Сернур Уржумского уезда на его выбор. И в семье после рождения третьего сына Александра 4 июня 1910 года и его крещения причтом Петропавловской церкви села Кукмора начали готовиться к новому переезду.
В феврале 1911 года Заболотские переехали на новое место жительства. На этот раз он оказался более приятным, чем в Кукмор: ведь Уржумский уезд был для Алексея Агафоновича родным. Новым местом своего назначения после некоторых колебаний он выбрал волостное марийское село Сернур.
Так завершилась младенческая часть детства будущего большого поэта Николая Заболоцкого, вобравшая казанские и кукморские годы. Отрочество и первые лета юности его пройдут в селе Сернуре и городе Уржуме Уржумского уезда Вятской губернии (ныне районные центры Республики Марий Эл и Кировской области), ставших для него настоящей поэтической родиной. В русскую поэзию он войдёт после окончания педагогического института имени Герцена в Ленинграде как непревзойдённый певец родной природы, встав в один ряд с Державиным, Баратынским и Тютчевым. Заболоцкий прославится также лучшим стихотворным переложением «Слова о полку Игореве», а большинству читателей станет известен по любовной лирике, особенно по стихотворениям «Признание» и «Можжевеловый куст» из цикла «Последняя любовь», звучащим и как романсы.
В родимой Казани ему побывать больше не довелось. Правда, она напоминала ему о себе не раз. В Сернуре у Заболотских любил гостить племянник Алексея Агафоновича, приходящийся его детям двоюродным братом Николай Попов, учившийся в Казанской художественной школе. Коле он запомнился игрой на мандолине и гитаре и исполнением старинной казанской студенческой песни:
Там, где тинный Булак
Со Казанкой рекой,
Словно брат и сестра, обнимаются,
От зари до зари,
Лишь зажгут фонари,
Вереницей студенты шатаются.
Исключённый из художественной школы за связь с социал-демократами Попов учил рисованию в Уржумской женской гимназии. В Уржумском реальном училище, куда родители определили Колю после окончания Сернурского начального училища, среди его учителей оказались окончившие императорский Казанский университет педагоги, в частности, Владислав Павлович Спасский и Иван Сидорович Баймеков, преподававшие первый — историю, а второй — русский язык и словесность.
Друг юности Николая Заболоцкого по Уржуму Михаил Касьянов был одним немногих, с кем будущий поэт делился своими казанскими детскими впечатлениями. Учась в Петрограде в педагогическом институте, он писал в Москву, куда тот подался получить медицинское образование: «Сегодня я вспомнил моё глубокое детство. Ёлку, Рождество. Печка топится. Пар из дверей. Мальчишки в инее.— Можно прославить?
Лежал в постели и пел про себя:
Рождество твое Христе Боже наш…»
Не могли забыться им и детские наблюдения из окон казанской квартиры за появлением в предрождественских сумерках первой звёздочки на небе, наряжение домашней Христовой ёлки с Вифлеемской звёздочкой на макушке. Память же о звёздном небе над Казанью отзовётся в 1929 году в его стихотворении «Меркнут знаки Зодиака»:
Меркнут знаки Зодиака,
Над просторами полей.
Спит животное Собака,
Дремлет птица Воробей.
Толстозадые русалки
Улетают прямо в небо,
Руки крепкие, как палки,
Груди круглые, как репа.
Ведьма, сев на треугольник,
Превращается в дымок.
С лешачихами покойник
Стройно пляшет кекуок.
Вслед за ними бледным хором
Ловят Муху колдуны,
И стоит над косорогом
Неподвижный лик луны.
В его поэзию затем постепенно вошли вызвавшие у него когда‑то в детском сердце восхищение здешний зелёный шум леса, разноцветье полевых цветов, пышный осенний наряд природы, перелёт птиц, первый снег, журчание талых вод. Вместе с окружившей впоследствии в отрочестве и юности неброской, но щемящей душу природой средней полосы России они, как отметит поэт в стихотворении «Я воспитан природой суровой», сыграли важную роль в формировании его личности:
Я воспитан природой суровой,
Мне довольно заметить у ног
Одуванчика шарик пуховый,
Подорожника твёрдый клинок.
Как в услышанных тогда от мамы в сказках, в своей лирике Николай Заболоцкий будет нередко напрямую обращаться к деревьям, травам, животным, солнцу, грозе, временам года, а в стихотворении «Голубиная книга» заметит:
Как сказка — мир. Сказания народа,
Их мудрость тёмная, но милая вдвойне,
Как эта древняя могучая природа,
С младенчества запали в душу мне.
В его сердце навсегда поселилась грусть по местам казанского детства. Покинув их навсегда, он мог бывать здесь потом только в стихотворениях. Конечно же, ему мечталось хоть раз побывать ещё в городе, который по праву считали также родным почитаемые им поэты Державин, Баратынский и Хлебников. Перечитывая их произведения, Заболоцкий невольно пытался найти в них казанские истоки и созвучные сердцу впечатления. Некоторые из друзей его юности, прознав об этом, старались дарить ему по случаю книги их стихотворений. «В букинистических магазинах я нашёл поэмы Хлебникова «Ночь в окопе» и «Зангези» и подарил их Николаю Алексеевичу,— вспоминал ленинградский литератор И. М. Синельников.— Обрадовался он также и другому моему приношению — томику Державина». «Спасибо за милое письмо и книги. Книжечка Баратынского доставляет мне много радости,— благодарил поэт жену Екатерину Васильевну из исправительно-трудовых лагерей в Сибири, где оказался в 1938 году по ложному обвинению в контрреволюционной деятельности и якобы участие в троцкистско-бухаринской группе ленинградских писателей.— Перед сном и в перерывы я успеваю прочесть несколько стихотворений и ношу эту книжечку всегда с собой».
Потом он ей напишет: «По дороге на работу и обратно стараюсь ходить один, наблюдаю природу, и это доставляет мне величайшее наслаждение».
Эти наблюдения и воспоминания о природе детства и отрочества дарили ему тепло и радость души, оберегали от суровой действительности, спасали от духовной и физической смерти.
Уже после освобождения из сталинских лагерей и возвращения в 1946 году в литературу Николай Заболоцкий не раз возвращался в памяти и стихотворениях в места детства и отрочества. Так в его лирике родился символический образ поэтической страны, названной им государством ромашек, краем чудес и живых растений, послужившей исходным образом родной природы вообще и большой Родины. Наряду с Казанью она вобрала в себя Сернур и Уржум, а также город Вятку, где состоялось его первое выступление в печати как начинающего литератора.
От соприкосновения в детстве с марийским язычеством, под влиянием философских взглядов Платона, Сковороды, Гёте, Хлебникова, Тимирязева, Вернадского, идей Циолковского об универсальности разума Николай Заболоцкий склонялся к мысли о родстве человека, растений и животных, их способности перевоплощаться друг в друга. В «Завещании» он написал:
Не я родился в мир, когда из колыбели
Глаза мои впервые в мир глядели,—
Я на земле моей впервые мыслить стал,
Когда почуял жизнь
безжизненный кристалл,
Когда впервые капля дождевая
Упала на него, в лучах изнемогая.
Поэт пришёл к убеждению, что человек не уходит навсегда в небытие, непременно обнаружит себя в природе, утверждая вечность жизни на земле. А потому в том же стихотворении он заявил о своём новом возвращении в этот мир после своей смерти:
Я не умру, мой друг. Дыханием цветов
Себя я в этом мире обнаружу.
Многовековый дуб мою живую душу
Корнями обовьёт, печален и суров.
В его больших листах я дам приют уму,
Я с помощью ветвей
свои взлелею мысли,
Чтоб над тобой они
из тьмы лесов повисли
И ты причастен был к сознанью моему.
Недолгую земную жизнь отпустила судьба Николаю Заболоцкому. Он умер в пятьдесят пять лет, 14 октября 1958 года, и был похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище — некрополе лучших людей России. На его надгробии были выбиты надпись: «Поэт Н. Заболоцкий. 1903–1958» и силуэты растений, как бы запечатлевших его улыбку.
В нынешнем городе-мегаполисе Казани, наверное, единственным местом, сохранившим память о поэте-земляке, является Варваринская церковь, где его крестили и нарекли именем Николая‑чудотворца. Экскурсоводы с гордостью показывают её туристам — ведь храм имеет отношение к судьбе ещё одного выдающегося казанца — артиста Фёдора Ивановича Шаляпина, который пел здесь мальчишкой в церковном хоре. А на месте бывшей губернской земской сельскохозяйственной фермы, где родился поэт, высятся теперь многоэтажные корпуса одного из новых микрорайонов. Нет уже двухэтажного деревянного дома, в котором квартировали родители, не осталось и следа от окружавших его деревьев, кустарников и цветников. Исчезли вместе с Кизической слободой памятный для него сосновый бор, прозрачные озёрца с холодной водой, монастырский рыбный пруд с купальней, церковно-приходская школа, часовня с колодцем, кузница, конный двор, примыкавший лес и даже снившаяся ему берёзовая роща. От Кизического монастыря остался лишь главный корпус, и в нём, как когда‑то, вновь проходят службы. На месте монастырского кладбища разбит теперь, как бы в продолжение жизни поэта, парк. И в нём с весны расцветают цветы, а летом, говорят, поют соловьи. Именно сюда теперь устремляются поклонники поэзии Николая Заболоцкого, чтобы послушать мелодии «одиноко стоящих растений», «деревьев‑виолончелей и деревьев-дудок», «говор листьев» и даже «хохот незабудок». И чтобы научиться смотреть на окружающую природу и мир его глазами.
Бушков Руслан Аркадьевич — кандидат исторических наук.
За исследования жизни и творчества поэта Николая Заболоцкого казанский культуролог и журналист Руслан Бушков удостоен в апреле 2014 года литературной премии его имени, учреждённой правительством Кировской области совместно с правлением Союза писателей России и его Кировским отделением. Изданная им в Кирове в 2013 году книга «Вятские вёрсты Николая Заболоцкого» стала первым в отечественном литературоведении монографическим исследованием детских и юношеских лет жизни и творчества классика. В ней нашли отражение и шесть казанских лет, и полтора кукморских года из биографии будущего стихотворца, за которыми последовали его вятские вёрсты. Именно полученные здесь «первые неизгладимые впечатления природы» породили в поэзии Николая Заболоцкого образ символического государства ромашек и помогли ему достичь своей пейзажной лирикой самых вершин русской и мировой литературы.
9 января 1941 года
Милая Катя, вчера я написал заявление о пересмотре моего дела…
